В германском городке Лютерштадте-Виттенберге есть интересный памятник — четыре сомкнутые плиты, приподнятые мощной силой, выпирающей снизу. Это памятник правде. Смысл композиции такой — как ни скрывай правду, как ни закрывай ее каменными плитами, она все равно выйдет наружу и разрушит все, что построено на лжи.

Книги, передающие правду об исторических событиях, всегда были востребованы, нужны они и сейчас, когда кровавое безумие столетней давности находит своих апологетов. Помимо исследований на эту тему весьма полезны сведения, донесенные современниками тех событий. Такие свидетельства — мемуары, письма, воспоминания — в некоторых случаях могут принести даже бо́льшую пользу, чем документы. Главная тому причина — живое, а не канцелярское свидетельство, собственные оценки, а также факты, которые не вошли и никогда не войдут в сборники официальных документов. А потому материалы личного характера всегда пользуются большей популярностью у широких читательских кругов.

В этом году корпус опубликованных материалов по периоду первых лет коммунистической власти пополнился новым свидетельством — увидели свет воспоминания Александры Алексеевны Ершовой «В тюрьме в 1920 году».

Автор этих воспоминаний — потомственная дворянка Александра Алексеевна Ершова (урожденная Штевен) (1865–1933), дочь нижегородского помещика шведского происхождения, немало потрудившегося в деле освобождения крестьян от крепостной зависимости. Юная Александра прониклась идеями справедливости и народного просвещения и уже в 20 лет организовала школу для крестьянских детей. Затем она стала открывать школы в соседних деревнях и готовить учителей для них. В те годы она переписывалась с Л. Н. Толстым, В. Г. Короленко, В. И. Вернадским, а также с видными деятелями народного образования — С. А. Рачинским, Н. Н. Неплюевым, В. П. Вахтеровым, Н. В. Чеховым.

В 1894 и 1895 гг. А. А. Штевен написала и издала двумя тиражами брошюру «Записки сельской учительницы», которая стала известна не только в России, но и за границей. В 1896 г. Александра Алексеевна вышла замуж за тульского помещика М. Д. Ершова, впоследствии воронежского губернатора. В семье родилось семеро детей.

Революция стала для семьи катастрофой. Ершовы переехали в Полтаву, где в 1919 г. умер от сыпного тифа глава семьи. В том же году погиб и 9-летний сын Александры Алексеевны. Двое старших ее сыновей приняли участие в белом движении, оба отдали жизнь за свои идеалы. Еще один сын был эвакуирован на юг вместе с кадетским корпусом и оказался в эмиграции.

В 1920 г. Александра Алексеевна Ершова, разыскивая своих сыновей, была арестована красными в прифронтовой полосе и обвинена в шпионаже. С июня 1920 г. по январь 1921 г. она провела сначала в тюрьме, затем в лагере, постоянно ожидая смертного приговора. Советская «машина смерти» нередко давала сбои — один и тот же «проступок» мог закончиться для человека как расстрелом, так и коротким сроком заключения. Все зависело от множества «случайностей» — от обстановки на фронте, от настроения следователей. Судьбу человека могло решить и то, как он одет, — казнить могли и с целью забрать одежду задержанного (с. 86). Изначально А. А. Ершову чуть не расстреляли, затем дали срок до окончания Гражданской войны, потом сократили время заключения до пяти лет, но отпустили через семь месяцев.

Во время скорбных дней в тюрьме и лагере А. А. Ершова вела дневник, где описывала происходившие события, а также излагала свои мысли о происходящем в стране. Ведение дневника было делом опасным, во время обыска записи могли обнаружить. Так, одну девушку расстреляли за то, что в своих записях она подробно писала о расстрелах (с. 118). По этой причине Ершова записывала не все и дополнила дневник после освобождения.

Страшны свидетельства дневника о «судах» и казнях, о том, как обесценилась человеческая жизнь.

«Осужденные, — читаем запись от 9 июля, — молча вставали с пола и обувались. Их каждого поодиночке стали выводить двое солдат с винтовками <...> Немного погодя снова раздался стук в дверь. Вооруженные вернулись за вещами расстрелянных. Они получали их в свою пользу вместо платы. И это были совершенно такие же молодые русские парни, и расстреляли они шестерых своих товарищей, потому что это приказал им какой-то “ревтребунал”» (c. 36–37).

Когда Александра Алексеевна во время допроса возмутилась происходящими расстрелами, то услышала ответ одного из членов трибунала: «А что же тут ужасного? Разве не лучше им погибнуть от человеческого гения, чем от каких-то там микробов?» (c. 34).

В дневнике приведен разговор двух коммунисток: «Здесь всех надо научить, всех перевоспитать, а кого нельзя перевоспитать, тех шлепнуть» (c. 116–117).

Интересны сведения о богатых заключенных, которых арестовывали как заложников с целью выбить из них деньги и ценности. Однако бывали случаи, что расстрелять могли и после получения выкупа (c. 109).

Но, пожалуй, самое страшное в том, что смерть стала обыденностью. Жестокости и несправедливость не вызывали протеста. «Про расстрелы, — записала А. А. Ершова 29 июля 1920 г., — женщины говорят так же равнодушно, как про свои блузы и шарфы. Иногда жалеют тех, кого расстреляли. Но негодования нет <...> Многие люди, вспоминая недавнее прошлое, повторяют точно по привычке, что их тогда угнетали и притесняли. И в странной какой-то слепоте не видят, до чего ничтожны были эти прежние “угнетения” и “стеснения” по сравнению с теперешней безграничной гибельной тиранией!»

Даже те, у кого расстреляли близких людей, даже те, кто сам ждал смертного приговора, радовались наступившей «свободе» и распевали:

Долго в цепях нас держали/Долго нас голод томил/Черные дни миновали/Час избавленья пробил! (c. 61)

Еще одно наблюдение — люди, уже приговоренные к смерти, но получившие отсрочку, последние часы своей жизни посвящали не молитвам, а песням и неистовым пляскам, которые перемежались хохотом и циничными разговорами (c. 32).

Цинизм, нравственная деградация, распущенность — все это поражало в обезумевшем народе: «Ужасаюсь ругани, которую постоянно слышу; ужасаюсь путанице понятий тоже и среди порядочных как будто людей. Часто это даже и не путаница понятий, а скорее какое-то безразличие, какая-то нечеловеческая “аморальность”. Это особенно заметно среди молодежи. Эта молодежь бывает довольно мила и привлекательна, но лучше бы русский народ был бы не так “мил”, а был бы хоть сколько-нибудь честен» (c. 28).

Человек глубокой веры, Александра Алексеевна в заключении не расставалась с Новым Заветом, который у нее не отобрали при аресте, утешалась чтением Евангелия и апостольских посланий, читала другим. «Может быть, для того вас Бог и послал сюда, чтобы мы вас послушали», — сказала однажды ей одна арестованная.

«Я очень, очень люблю наш символ веры, — записала Александра Алексеевна 24 июля 1920 г. — Когда разговоры в камере или разные скандалы очень уж становятся нестерпимы, я становлюсь к окну, затыкаю себе уши и мысленно повторяю слова, от которых так и веет великим, важным смыслом и твердой верой, этим якорем спасения для всех нас» (с. 69).

Весьма важно было не только сохранять в условиях голода и грязи человеческое достоинство, но и видеть его в других: «Я чувствовала безграничное страдание ко всем, к беспомощным жертвам и жестоким палачам, к немногим драгоценным хорошим людям и ко всем этим жалким, развращенным, бездушным существам в образе человеческом. Я чувствовала еще, что все виноваты во зле, заполняющем мир, и я тоже виновата» (с. 32).

Даже в условиях лагеря была возможна молитва. «Среди несносных лагерных разговоров и препирательств все-таки можно быть “с Господом”, если уметь», — записала Александра Алексеевна 15 октября (c. 83).

Автор дневников надеялась, что православная вера вернется на Русь: «Вероятно, Церковь снова будет светом во тьме. Она одна будет блюсти дух, чтобы он не погас окончательно. И только те, кто служить будет Церкви, будут строителями будущего» (с. 61).

Воспоминания предваряются предисловием, написанным дочерью А. А. Ершовой — Марией Левицкой. Помимо воспоминаний в книгу включено и несколько писем, которые Мария Михайловна писала в лагерь своей осужденной матери.

Публикатор увидевших свет воспоминаний, историк Ольга Синицына, на протяжении долгих лет занимается изучением наследия А. А. Ершовой. Воспоминания снабжены комментариями и предисловием публикатора, а также множеством интересных фотографий из архива потомков этой замечательной дочери нашего Отечества.

Андрей Александрович Кострюков доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник. НИО новейшей истории РПЦ ПСТГУ, доцент кафедры общей и русской церковной истории и канонического права ПСТГУ

Сайт ПСТГУ